1848 г. наступает литературно-политическое безвременье, длящееся до 1855 г. Это семилетие можно назвать одной из самых темных полос в истории русской мысли. Она была вызвана ни на чем не основанной боязнью, что европейское революционное возбуждение может распространиться и на Россию. Литература и наука, при полном отсутствии общественной жизни, были единственными поприщами, на которых сколько-нибудь заметно могли сказаться влияния европейских настроений; на них поэтому пала вся тяжесть реакции. Цензурные стеснения уравняли все партии и направления. Передовой "Современник" и квасной патриот ПогодинС
, сочинения Гоголя 
и Пушкина 
, славянофилы, любимец царской семьи Жуковский 
и даже Булгарин 
- все подвергались самых непостижимых цензурным придиркам. В официальной докладной записке, написанной по наступлении другой эпохи, деятельность цензуры в 1848 - 1855 годах была названа "эпохой цензурного террора". Небывало строгие меры были направлены против личности писателей. Первым пострадал Салтыков 
. Вина его состояла в том, что в мартовской книжке "Отечественных Записок" за 1848 г., - первой, которая вышла после революционных событий на Западе, - была напечатана повесть: "Запутанное дело". Как и во многих молодых людях конца сороковых годов, в Салтыкове бродил тот же неопределенный и туманный "социализм", который сказался и в литературной деятельности его современников: в Достоевском 
- привлечением сочувствия к ничтожной по своему социальному положению личности Девушкина, в Григоровиче 
- возбуждением жалости к Антону Горемыке, в Тургеневе 
- отыскиванием высоких душевных свойств в крепостном крестьянине, в Некрасове 
и Плещееве - призывами к добру, правде и справедливости, в разных мелких представителях "натуральной школы" (Буткове и др.) - описанием петербургской нищеты и т. д. В "Запутанном деле" "социалистическая" или, как называет ее Тургенев, "теплая демократическая струйка" сказалась явственнее только потому, что здесь большое место занимают авторские рассуждения. В апреле 1849 г. последовал арест членов будто бы революционного "общества" петрашевцев, к числу которых принадлежали многие писатели и ученые: кроме самого Петрашевского 
(1822 - 67), издавшего, под псевдонимом Кирилова, замечательный "Словарь иностранных слов" - братья Достоевские, Плещеев, Пальм , поэт С.Ф. Дуров 
, лексикограф и беллетрист Ф. Толль , химик О. Львов, гигиенист Д.Д. Ахшарумов . Кроме кружка Петрашевского, было много других, где рассуждали совершенно в том же духе о строгостях цензуры, о безобразии крепостного права, о продажности чиновничества, с огромным интересом читали сочинения Кабе, Фурье, Прудона, с восторгом слушали письмо Белинского 
к Гоголю. Таков был, например, кружок известного педагога и переводчика Иринарха Введенского , к которому принадлежали молодые литераторы и студенты Г.Е. Благосветлов 
, А.П. Милюков , Н.Г. Чернышевский 
. По случайным лишь причинам избег преследования за участие в "заговоре" Петрашевского известный теоретик позднейшего славянофильства Н.Я. Данилевский , политически пострадавший по другому, столь же неосновательному поводу. Наконец, только смерть избавила от преследований Валериана Майкова 
, как сотрудника "Словаря иностранных слов" Кириллова, и Белинского, как автора письма к Гоголю. В действительности, весь "заговор" петрашевцев сводился к прениям по трем "главным вопросам": необходимости освобождения крестьян, реформы судопроизводства и смягчения цензуры, т. е. к тем реформам, которые через несколько лет были провозглашены с высоты трона. Единственным верным "обвинением" было увлечение "фурьеризмом". Все петрашевцы несомненно увлекались идеями французских социальных реформаторов, но в этих увлечениях не было ничего опасного. Из социальных систем тогдашняя передовая молодежь черпала только общегуманную подкладку, стремление положить общее благо, правду и справедливость в основу общественной жизни. Неприятности коснулись и Островского 
, хотя он принадлежал к так называемой "молодой редакции "Москвитянина"", воевавшей с "западниками" во имя "истинно русского", патриархального склада жизни. В 1850 г. не только было запрещено поставить на сцену комедию Островского: "Свои люди сочтемся", но даже писать о ней рецензии, а сам автор был отдан за нее под надзор полиции. За восторженный некролог Гоголя Тургенев был водворен на месяц на Съезжую, а затем выслан из столицы. Приказано было строго цензуровать все, что пишется о Гоголе; затем объявлено было совершенное запрещение говорить о нем. Понадобилось три года хлопот и усилий, чтобы осуществить, с помощью великого князя Константина Николаевича 
, издание полного собрания сочинений Гоголя, причем заглавие "Мертвые души" было заменено другим: "Похождения Чичикова". Когда московские славянофилы, в 1853 г., представили в цензуру 2-й том "Московского Сборника", он был запрещен, а все сотрудники отданы под надзор полиции. "Киреевский и Черкасский, - писал по этому поводу Хомяков 
, - в большом негодовании, особенно Киреевский. Богомольный монархист, ему и не снилось, чтобы его в чем-нибудь заподозрили, и он считает себя сильно оскорбленным. Мысль и ее движение теперь подозрительны, какое бы ни было ее направление". Всего опаснее казался Хомяков, хотя о нем благосклонно отзывался сам император. "Когда бедного Павлова схватили, - рассказывает Хомяков Гильфердингу 
, - велело было прежде всего искать моих писем" (Н.Ф. Павлов был сослан в Пермь за то, что у него нашли "запрещенные книги", и притом самой невинной категории - на иностранных языках). Безнадежное уныние овладело всеми, кто еще недавно добро и смело глядел на будущее. "Есть с чего с ума сойти, - писал (в 1850 г.) Грановский 
, - положение становится нетерпимее день ото дня. Благо Белинскому, умершему вовремя. Много порядочных людей впало в отчаяние и с тупым спокойствием смотрят на происходящее - когда же развалится этот мир". В один-два года как личный состав литературы, так и общая литературная физиономия эпохи изменяется существеннейшим образом. Особенно велики были перемены в области теоретической мысли, сразу лишившейся вождей в лице "вовремя умершего" Белинского и вовремя ушедшего за границу Герцена 
(в течение всего 1848 г. он еще имел возможность вернуться, но в 1849 - 50 годах, под влиянием вестей из России, он окончательно сжигает за собой корабли, напечатав "С того берега" и др.). Из рядов деятелей художественной литературы выбывает Достоевский, в томительные годы пребывания в Мертвом доме не написавший ни одной строчки. Салтыков промолчал до наступления нового царствования. Поэзии Плещеева невзгода сообщила навсегда исключительно грустный характер. В произведениях Тургенева меланхолический оттенок никогда не проявлялся с такой силой, как в рассматриваемые годы: именно им был создан тип "лишнего человека". Герой "Переписки" с ужасом восклицает, что "у нас, русских, нет другой жизненной задачи, как разработка нашей личности". В жизни Некрасова разгром передовых кружков выразился даже в чисто количественном отношении: он крайне вяло работал в эти тяжелые годы. В том факте, что он не постеснялся подписать свое имя под почти лубочными романами: "Три страны света" и "Мертвое озеро", ярко сказалась одна из характернейших черт эпохи - общее понижение литературного тона. Главный орган литературной жизни, - ежемесячная журналистика, - в 1848 - 55 годах много потеряла и в определенности стремлений, и в чувстве собственного достоинства. Замолкли западники, замолкли и славянофилы; у славянофилов даже постоянного органа своего не было. Когда в 1852 г. они издали "Московский Сборник", он вызвал только несколько мимолетных рецензий, потому что в литературных кружках было известно о цензурной невзгоде, постигшей издателей. Но, помимо брезгливости, были тут соображения и менее высокого свойства. Хотя и опальное, славянофильство было сравнительно благонадежно во мнении властных сфер, и сражаться с ним было небезопасно. Практичный Некрасов, как издатель "Современника", очень скоро это понял, - и вот, в главном органе западничества, в объявлении о подписке на 1849 г., попадаются такие фразы: "В настоящую минуту уже стало очевидно, что мир славяно-русский и мир романо-германский - два совершенно особенные мира. У нас свое дело, своя задача, своя цель, свое назначение, а потому и своя особенная дорога, свои особенные средства. Чувства народной самобытности теперь получили у нас окончательно право гражданства и т. д.". Это был язык Хомякова и Киреевского 
, и можно было бы тут усмотреть полный отказ от западнической программы, если бы не было ясно, что это пишется ради цензуры. Современники не могли не заметить такого капитального явления, как исчезновения журнальных оттенков. "Вследствие отсутствия строго разделенных партий в нашем обществе и в нашей литературе, - говорилось в одном из журнальных обозрений 1851 г., - и самые журналы не представляют резких между собой отличий, а могут быть разделены только по некоторым и большей частью весьма слабым оттенкам". Множество писателей теперь одновременно участвовали в разных журналах: Григорович, Писемский 
, Полонский , Фет 
, Щербина , Потехин 
, Михайлов помещали свои произведения в одно и то же время в "Современнике", "Отечественных Записках" и "Москвитянине". Дружинин 
одновременно сотрудничал в "Современнике" и в "Библиотеке для Чтения" Сенковского 
; в последнюю он даже перенес свои "Письма иногороднего подписчика", когда разошелся на некоторое время с "Современником". Несколькими годами раньше такое явление было бы совершенно немыслимо. Исчезла, однако, только идейная полемика: полемика в смысле руготни и личной перебранки распустилась, наоборот, пышным цветом и, к соблазну читающей публики, приняла грубый характер зазывания к себе подписчиков. Вражда между первенствующими журналами - "Отечественными Записками" и "Современником" - началась еще в 1846 г., когда большая часть кружка Белинского вместе с ним ушла от Краевского 
в купленный у Плетнева 
Некрасовым и Панаевым 
"Современник"; но она не выходила за пределы частных отношений. Только теперь, когда журналистика сошла с высоты, на которую ее поставила нравственная сила лучших людей сороковых годов, когда журналисты из знаменосцев превратились в поставщиков занимательного чтения, мелкие страсти могли беспрепятственно выйти наружу. Перебранка между журналами длилась вплоть до наступления новых времен, когда стало возможно говорить о серьезных интересах общественной жизни. Вместе с утратой определенности направления и чувства собственного достоинства, журналистика переходного времени потеряла также живость и отзывчивость. В весенних журнальных книжках 1848 г. говорилось о новостях парижских театров и ни единым словом не упоминалось о событиях политических, - а еще за год до того искандеровские "Письма из Avenue Marigny" и "Парижские письма" Анненкова 
знакомили публику с предреволюционным общественным возбуждением. Когда в мае 1848 г. умер Белинский, "Современник" посвятил ему десять строк, "Отечественные Записки" - около двадцати. Журналы начинают наполнять свои страницы статьями, ясно отражающими глубокий застой умственной жизни. В отделе "наук" помещаются тяжеловесные ученые трактаты, с цифрами, таблицами, специальными рисунками, например, обширное руководство к приготовлению торфа, история тонкорунного овцеводства, трактат о рыболовстве. В сфере литературной, ослабление журнальной отзывчивости ярко сказалось на упадке критики, во главе которой теперь стал А.В. Дружинин, писатель не без достоинств, но совершенно несоответствовавший тому понятию о "первом критике", о вожде поколения и властителе дум, которое создано Белинским. Дружинин - замечательный рецензент, не больше. Как беллетрист, Дружинин, начавший "Поленькой Сакс" - блестящей повестью на тему о семейных отношениях, отразивший общее стремление молодой литературы пересмотреть установившиеся общественно-политические взгляды, - теперь совсем захирел. Он пишет ряд ничтожных повестей и романов, не оставивших никакого следа в литературе. Несоразмерно своим литературным силам выдвинулся П.В. Анненков. Он имеет бесспорные заслуги как издатель первого полного собрания сочинений Пушкина и как автор воспоминаний о писателях 1840-х годов; а его вялый писательский темперамент делал его еще менее пригодным, чем Дружинин, для первенствующего положения в литературе. Рассматриваемые годы богаты только статьями о старорусской литературе, для которых дало внешний повод выходившее тогда смирдинское "Собрание русских авторов". Это было не чем иным, как направлением сил в сторону наименьшего сопротивления: его навязала журналистике реакционного периода трудность касаться более живых явлений. Статья Галахова 
о Богдановиче 
вызвала, однако, цензурное гонение, потому что стиль и приемы статьи напоминали, по мнению цензуры, "дух прежней туманной философии и, если позволено так выразиться, напыщенной галиматьи (!), дававшей преднамеренной неясностью идей и набором слов широкое поле к произвольным рассуждениям и применениям". Приходилось, таким образом, отдать отдел критики предметам еще более безобидным и уже ничего общего с современностью не имеющим. И вот наступает в "критическом" отделе период самого мелочного крохоборства. "Где первоначально были помещены такие-то стихи, какие в них были опечатки, как они изменены при последних изданиях, кому принадлежит подпись А или В в таком-то журнале или альманахе, в каком доме бывал известный писатель, с кем он встречался, какой табак курил, какие носил сапоги, какие книги переводил по заказу книгопродавцев, на котором году написал первое стихотворение", - вот как характеризовал Добролюбов 
задачи непосредственно предшествовавшей ему критики. Было в ней, однако, одно исключение: именно в начале 50-х годов определилось вполне одно из серьезнейших дарований русской критики - Аполлон Григорьев 
(1832 - 1864). Деятельность его связана с так называемой "молодой редакцией" "Москвитянина", в состав которой входили Островский, Писемский, остроумный поэт-пародист Б.Н. Алмазов 
, немного тяжеловесный, но образованный критик-эстетик Е.Н. Эдельсон , Алексей Потехин, Печерский-Мельников 
, талантливый бытописатель московского мещанства И.Т. Кокорев , Мей 
, Т.И. Филиппов , этнограф С.В. Максимов 
, талантливый рассказчик и сам автор превосходный сцен из народного быта И.Ф. Горбунов 
и др. Это не был кружок однородный: с наступлением нового периода он разбрелся по самым разнообразным изданиям. Теперь его сплачивал по преимуществу глубокий упадок западнического лагеря, который, прекратив всякую серьезную идейную полемику со славянофильством, в ряде мелких выходок продолжал сектантски враждебно относиться ко всему, что исходило из славянофильского лагеря. Из-за внешней связи "молодой редакции" с Погодиным тогдашние западники проглядели, что новое "русское" направление находилось в прямой связи с заветом Гоголя изображать действительную жизнь. Островский создавал бытовую комедию и открывал русскому искусству совершенно неизвестный ему до тех пор мир купечества; Писемский как никто другой знал провинциальную жизнь; Мельников - несомненно самый колоритный и выдающийся из всех наших писателей-этнографов. В общем все это действительно составляло "новое слово", и не напрасно говорил о нем знаменосец и теоретик "молодой редакции" Аполлон Григорьев. Если бы критика западнического лагеря стояла тогда на высоте своего призвания, она постаралась бы со своей точки зрения осветить новый материал, данный московским кружком. Если очистить миросозерцание Григорьева, которое он сам называл "органическим", от мистического жаргона и туманнейших вещаний, то "органическая" критика сводится к требованиям вполне бесспорным. За десять лет до Тэна Григорьев доказывал, что каждый писатель - не только органический продукт своего народа и времени, но даже той местности, где он родился. Отсюда вытекали и те требование самобытности, которые он предъявлял каждому литературному произведению, и тот восторг, в который он пришел, когда в произведениях Островского увидел полное осуществление своих мечтаний о бытовой окраске литературы. Стройно и определенно формулировать свое миросозерцание ему не удалось; он вечно отклонялся в сторону и из-за полемических экскурсов забывал главное. И так как беспорядочность и неясность изложения затрудняли чтение его статей, то публика знала его преимущественно по экстравагантным выходкам, которых всегда было много в его писаниях и которые враждебная ему печать выставляла на вид с особенным удовольствием. Он прошел поэтому бесследно и не поднял уровня эпохи.
